Цветовой пожар Натальи Письмак
Светлана Долганова
Полыхание! Именно такое впечатление производит живописная манера известной екатеринбургской художницы Натальи Письмак. Особенно когда она рисует цветы. Астры на ее полотнах сияют, будто подтверждая свое название — «астры» — звезды. Гладиолусы взвиваются к ультрамариновым небесам оранжевыми, лиловыми и ослепительно-белыми язычками цветочного пламени. Алые маки трепещут своими лепестками, нашептывая ласковые песни о счастье, которое может согреть, а может и обжечь. И конечно розы. Розы красные, багряные, пурпурные, бордовые, кремовые, желтые, золотистые, коралловые, карминные. Наталья Письмак любит писать розы целыми охапками, корзинами, снопами. Они в ее работах живут совершенно особой, пышной, сладко-благоухающей жизнью, словно напоенной романтичными, мечтательными мыслями. Розы-королевы, розы-кокетки, розы-соблазнительницы — они устраивают на полотнах Натальи Письмак целый пожар страсти, симфонию любви, апофеоз счастья.
Счастье — это наверное, главная тема в творчестве Натальи Письмак. Счастье в самых разных его ипостасях и воплощениях. Это может быть просто солнечный луч, играющий на белом фарфоре чашки, или зреющие на ветке красные капельки вишен, или тропинка, вьющаяся среди лугов, или ветер, ласково перебирающий ветви ив. Художнице внятен этот особый язык, на котором счастье разговаривает с нами, пытаясь научить простой и мудрой науке жить в этом мире. Ведь казалось бы так просто — научиться наслаждаться вкусом свежей родниковой воды и предпочесть ее кока-коле. Или выйти, наконец, в поле, скинуть модельную обувь и ощутить босыми ногами ласку нагретой земли, упругую, шелковистую свежесть травы. Или, закрыв глаза, слушать медленные арпеджио ноктюрнов Шопена. В сущности, нам подарили удивительно красивый, талантливый и гармоничный мир. И порой достаточно вглядеться в затейливо-неповторимый орнамент снежинки или вдохнуть пронзительно-прелестный аромат ландышей, чтобы убедиться в этом. Конечно, есть и обратная сторона медали, но в последнее время что-то уж слишком безраздельно она стала занимать внимание художников и зрителей. Как искусствовед, я вполне понимаю все причины и тенденции появления таких направлений, как «эстетика безобразного», «гранж» или какого-нибудь «стрит-арта». И даже акула в формальдегиде, нашинкованная тонкими ломтями и стоящая засим на мировых аукционах по 50 миллионов долларов, тоже может меня на досуге позабавить. Я могу искренне восхищаться фантазиями Пабло Пикассо (кстати, именно с его «Авиньонских девиц» началась эта самая «стетика безобразного», но впоследствии он уже отнюдь не так пылко «фанател» от всех этих «цветов зла»), но все равно периодически ловлю себя на мысли, что испытываю определенное напряжение, через силу созерцая эти изыски. Общение с Пикассо — это как путешествие по экзотической стране. Мило, славно, забавно, интересно, иногда страшновато, иногда противно, увлекательно, захватывающе и, в конечном итоге, утомительно. Можете быть уверены, рано или поздно вам надоест и переперченная экзотическая кухня, и изнурительная жара, и чужой язык с надоедливыми иероглифами похожими на многоногих пауков. И потянет-потянет к пресловутым березкам, ручьям, ивам, клонящим ветви в озеро, стрекоту кузнечиков на залитом солнцем лугу, к родной речи, музыке и литературе. Так уж устроен человек. Мы как деревья. По-настоящему нам хорошо только в родной почве. Где-нибудь во Франции или в какой-нибудь Аргентине наша нехитрая яблонька может зеленеть, густо ветвиться, пышно цвести, но плодоносить она почему-то не станет, хотя там и климат мягче, и небеса синее, и солнышко золотистее. Вот так и с искусством — нарезанную акулу дома держать не станешь. И не только потому что ящик уж больно здоровенный. Просто каждый день глядеть на эту страшную харю — удовольствие среднее. И скульптуру из ржавых гвоздей и битых бутылок тоже, пусть даже она насквозь концептуальная и отвечающая духу времени. У восприятия свои законы. Можно очень любить войну и даже быть профессиональным военным, но постоянно спать под канонаду не сможет самый прожженный вояка. Все-таки в нас самой природой заложена любовь к гармонии, к золотому сечению, к улыбке ребенка, к солнечным зайчикам, пляшущим на воде. Без всего этого очень сложно прожить, и слава Богу, иначе участь человечества была бы уж слишком печальна. Как сказал один умный человек: «Искусство нам дано, чтобы не сойти с ума в этом мире!» Я бы только добавила, что мир вообще-то не виноват. Мы сплошь и рядом сами из дарованного нам рая сотворяем ад и делаем это с огромным увлечением и изобретательностью. А искусство в этом бушующем океане противоречий и трагедий может стать для нас путеводным маяком, символом надежды.
— Меня часто спрашивают, почему у меня все картины такие солнечные,- улыбается Наталья Письмак. — Это конечно не совсем так. У меня в работах бывают и дождь, и гроза, и метель, и сумерки (я их, кстати, очень люблю за их волшебную, романтичную лиловость). Но большинство работ действительно получаются мажорными, солнечными. Я ведь много ездила по миру, весьма пристально изучала его и пришла к выводу, что мир — это удивительная сокровищница, чудесный сад, волшебная страна. Мы все еще стоим на пороге, как кэроловская Алиса, и никак не можем войти. Мы топчемся на крохотных площадках-городах, скученных, замученных, задымленных, и думаем, что это и есть весь мир. А ведь стоит только чуть-чуть шагнуть в сторону, и открывается совершенно другое пространство. Можно, например, поднять голову и увидеть в ночном небе миллиарды звезд (в городе они почему-то все куда-то деваются). Можно «услышать тишину». И не просто услышать, а буквально физически ее ощутить и понять, насколько ты по ней соскучился. Художники ведь люди своеобразные. Они привыкли много времени проводить в тишине. У меня конечно в мастерской бывает много гостей, учеников, но все равно творческий процесс — это когда ты один на один с холстом. Как французы говорят, «тет-а-тет», то есть «голова к голове». Это такой своеобразный момент истины. Если до этого как-то там еще можно хитрить и что-то имитировать, то в этот момент ты, хочешь того или не хочешь, становишься предельно искренним. Это по-своему даже забавно, потому что холст проявит все, что в тебе заложено. Собственно говоря, ты каждый раз пишешь самого себя, этакий автопортрет, вне зависимости от того, пытаешься ты изобразить замок, облако или ведро с водой. Соврать здесь никогда не получается. Поэтому, когда смотришь на пейзаж Левитана, сразу видишь и самого Левитана со всей его грустью, лиризмом, тоской, умением тонко чувствовать и видеть. И, напротив, взглянешь на какую-нибудь бравурную композицию Карла Брюллова, и тут же видишь самого «Карла Великолепного» со всеми его амбициями, громокипящей гордостью и блестящей одаренностью. Ну а у Мунка в душе всегда был его «Крик», недаром он его столько раз писал, недаром именно им запомнился. Все это совершенно неизбежно. Вот так и у меня главное в душе — это лучи солнца, играющие на звонком медном тазу, в котором моя сестра варит варенье во дворе нашего дома в Энгельсе (город в Саратовской области). Это волны «винноцветного моря», как Гомер называл Адриатику, которые бьются о желтые скалы острова Искья. Это плетёные кресла-корзинки, стоящие на террасе, у старого обеденного стола, накрытого чистой белой скатертью, на которой руки бабушки вышили гладью васильки и анютины глазки. Это цветы, буйно растущие в палисаднике. И конечно все это залито солнцем. Потому что по-другому просто не может быть.
Я смотрю на удивительно уютную работу Натальи Письмак «Ева». Женщина с золотистыми волосами сидит в саду под яблонями и чистит плоды, неторопливо укладывая их в большой таз. Кружевные тени ложатся на плечи красавицы, солнечные блики играют на волосах, золотой завесой падающих на лицо, и во всей атмосфере этой картины разлито удивительное умиротворение. Это ведь вечный сюжет. В женщине, берущей в руки плоды земли, творящей волшебство единения с природой, со временем, с самой жизнью, есть какая-то удивительная надежда. Надежда на то, что не смотря на все наши многочисленные самоубийственные глупости земля будет продолжать вращаться, солнце подниматься утром над горизонтам, будут рождаться дети, и яблоки будут осенью отягощать ветви золотистыми дарами. Потому что простые и мудрые движения женских рук в глазах Вечности перевешивают всю эту сиюминутную суету, которой поклоняется наш странный и несчастный век. Вот про это и любит рисовать Наталья Письмак. Про лодки, которые покачиваются на тяжелом голубом шелке поверхности пруда, по которому пробегает легкая рябь. Про веснушчатых малышей, которые сидят на во дворе на щелястой скамейке и вкусно вгрызаются в арбуз. Про грецкие орехи, которые высыпаются на оливковую скатерть и так красиво с ней контрастируют своим ореховым цветом. Про пузатые, оплетенные бутылки вина, в которых плещется алая влага, которую не побрезговал бы пригубить римский кесарь или даже легендарный прокуратор Иудеи. Вообще, чтобы создать чудесный натюрморт, Наталье Письмак достаточно всего лишь пригоршни вишен. Она их бережно опустит в ребристую хрустальную вазочку, полную радужных искр и солнечных бликов, украсит парой зеленых, глянцевых листочков для контраста и сама застынет от восторга перед этим удивительным и простым чудом.
— Художники конечно всегда великие шмоточники, — смеется Наталья. — Ты обрастаешь вещами почти помимо воли. Хотя, конечно, это не совсем вещи, это скорее можно назвать модным словечком «арте-факты». Слово гордое, даже гламурное, но при этом арте-фактом может стать старая сломанная ручная кофемолка, например. Она уже не работает, но у нее такая красивая ручка и медная крышечка! Она вдохновляет одним своим видом! Или вдруг ты видишь какую-нибудь высокую, длинную голубую бутылку, знаете, сейчас появились такие, и просто коченеешь от восторга! А она еще стоит на подоконнике и так красиво и романтично освящена лучами заходящего солнца, а рядом лежит большое красное яблоко и, скажем, старый медный браслет, уже даже слегка позеленевший. Это уже целый спектакль, настоящая драма. Ты увлеченно, жадно рассматриваешь все линии, все цветовые сочетания, ты вслушиваешься в трепет сюжета, который уже готовы подарить тебе эти, казалось, бы немые предметы. На самом деле, в художнике всегда живет сказочник, этакий Ганс Христиан Андерсен, который умел увидеть в старой штопальной игле или одиноком уличном фонаре или сломанном оловянном солдатике целый мир трагедий, комедий, фарсов, мелодрам. Натюрморт — это ведь весьма своеобразный жанр. Он и возник как картина особого, религиозного содержания. Его основной смысл был «мементо мори», то есть — «помни о смерти». Я бы только добавила — «не просто помни о смерти, а цени жизнь, цени каждое мгновение, цени всю ее красоту и благодать, цени тот чудесный мир, который тебе подарили». Именно поэтому в первых натюрмортах рядом с пышным букетом цветов, роскошными плодами земли, изящными драгоценностями, пушистыми страусовыми перьями, блестящим оружием всегда располагали череп как символ бренности. Эти композиции как бы говорили «помни, что удовольствия сиюминутны, думай о душе». Потом о черепе постепенно забыли, и натюрморт стал просто воспевать радости жизни — уютные завтраки, обильные обеды, интимные ужины, богатую добычу, принесенную с охоты, груды снеди в городских лавках, букеты цветов, собранные в саду и еще хранящие на своих свежих, упругих лепестках капли росы. Мне все это очень близко. Но иногда я вспоминаю о изначальном значении слова «натюрморт», и тогда начинаю чувствовать еще пронзительнее упругость спелых яблок, тягучий, вяжущий аромат цветущей черемухи, таинственную, удивительную, неповторимую прелесть бутона розы. И это каждый раз вдохновляет меня.
Впрочем, Наталья Письмак пишет отнюдь не только натюрморты. Мир, который она создает, наполнен самыми разными персонажами. Это дети и старики, мужчины и женщины, кошки и собаки, коровы и куры. Весь этот веселый, шумный и очень занятой народец живет весьма насыщенной жизнью — то купается, то дергает лук в огороде, то прыгает через скакалку, то ставит самовар. Вообще, когда я смотрю на работы Натальи Письмак, мне часто кажется, что в ее мире длится и длится один длинный, солнечный, яркий день. Такие дни выпадают каждому из нас. Не так уж часто, но выпадают. В такой день все удается, все получается. В такие дни хорошо признаваться в любви и праздновать свадьбу, справлять день рождения ребенка или просто идти загорать, ловить рыбу, собирать грибы или полоть огурцы. В такой день женщины выглядят особенно красивыми, даже если руки их измазаны в земле, а в глазах мужчин сияет счастье, ибо мир им кажется разумным, а жизнь наполненной высоким смыслом. Именно в такие дни Наталья Письмак любит усаживать своих моделей в плетёное кресло, ставить перед ними блюдо со спелыми вишнями, включать музыку и начинать углем набрасывать на чистом грунтованном холсте контуры будущего портрета.
— Я очень люблю портретировать своих друзей и родственников, и их друзей и родственников, и родственников и друзей их родственников и друзей. — улыбается Наталья Письмак. — Вообще, это удивительное удовольствие — знакомиться с новыми людьми, изучать их лица, пытаться проникнуть в тайны их характеров, понять причины их поступков, пристрастий, фобий, симпатий и антипатий. Каждый человек, который приходит ко мне в мастерскую, это событие, которое влечет за собой все новые и новые открытия. Я ведь общаюсь с очень большим количеством людей. У меня много учеников, друзей, людей, которые любят искусство, тянутся к нему, понимают, что, как говорили древние римляне «арс лонга — вита брэвис», то есть «жизнь коротка — искусство вечно». И, знаете, я все больше прихожу к выводу, что человек — это поистине чудесное, талантливое, замечательное создание. Мы все как цветы — дайте нам возможность раскрыться, расцвести, и вы увидите прекрасный, неповторимый шедевр. Только этот шедевр мы должны создать сами. Это трудно, сложно, долго, но, поверьте, усилия того стоят. А то, что мы были задуманы именно как шедевры, это совершенно несомненно, стоит только посмотреть на детей. Дети всегда прекрасны, даже если они перемазаны вареньем или испачканы сажей. А уж если дети рисуют — это вообще волшебное зрелище! Заметьте, рисунки детей взрослый художник не может повторить при всем желании. Сымитировать — да, но не повторить. Ибо дети обладают тем даром незамутненного, яркого восприятия мира, который с годами мы к сожалению утрачиваем. Поэтому, когда я смотрю на рисующих детей, на их сосредоточенные лица, мне всегда кажется, что они владеют какой-то удивительной, мне уже недоступной тайной — тайной видеть этот мир таким, каким его задумал Бог.
Я смотрю на портрет Даши Карасевой, недавно вышедший из мастерской Натальи Письмак. Серьезная, задумчивая девочка смотрит на нас серыми большими глазами. В ней еще видна и подростковая угловатость, и та особая детская недоверчивость, которая появляется у детей лет в десять, когда они начинают осознавать, что жизнь — это не только веселые одноклассники, вкусное мороженое и яркие мультики. Да, это хороший портрет. Думаю, лет через десять это оценит и сама Даша, как сейчас это уже осознают знатоки. Впрочем, Даша Карасева, с удовольствием рисующая в мастерской Натальи Письмак свои яркие, темпераментные и эмоциональные работы, уже сейчас подозревает, что жизнь ей сделала большой, красивый подарок. Мне в этом портрете нравится все, но больше всего почему-то внимание привлекает это странное голубоватое полыхание за спиной у девочки, чем-то напоминающее крылья. Я смотрю на это мерцание, на эти синие блики, и, понимая, что это всего лишь тень, краешком сознания все-таки мечтаю о том, что это и есть кусочек той странной сверхреальности, которая доступна взгляду художников, и которая так часто приводит их к созданию абстрактных или сюрреалистических работ.
— Да, бывает, что я обращаюсь к абстракции и делаю это с удовольствием, — поясняет Наталья Письмак. — Хотя, пожалуй, для меня это не совсем абстракция. Просто, когда ты хочешь нарисовать, например ангела, как-то трудно найти натурщика. Тем более, что ангел для меня — это не существо, а скорее свет, золотистый луч, падающий на тебя ранним утром, согревающий твое лицо и мысли. Его можно ощутить, даже потрогать рукой, но его очень трудно изобразить. Поэтому, когда я рисую ангелов, у меня получается такая легкая, танцующая игра золотистых бликов, всполохов. Это будто взмахи крыльев, с которых слетают сияющие искры, которые складываются в знак креста. По-другому с ангелами как-то не получается. Но, вообще, я очень люблю, когда в пейзаже, например, начинают проявлять легкие абстрактные черты. Например, смотришь на белый итальянский город сверху, и вдруг он начинает напоминать тебе игру в кубики или беспорядочно разбросанные куски рафинада. Тебе нравится эта живописная метафора, и ты начинаешь вглядываться в этот пейзаж все пристальнее, находя все новые ассоциации. И работа от этого только выигрывает. Как говорил Хемингуэй: «Произведение искусства напоминает айсберг. На поверхности только его верхушка, остальное только ощущается».
Да, я люблю приходить к Наташе Письмак в ее уютную, странную, тесную и в то же время такую просторную мастерскую. Тесную, потому что всего-то … метров, а просторную потому что в ней зачастую умещаются пять мольбертов, пять букетов в кувшинах или вазах, музыка, которая вальсирует, кружит и несет в небеса в ритме Чайковского или Равеля, свет, льющийся из окна, десятки картин, прислоненных к стенам, сотни рисунков, хранящихся в папках, шутки и разговоры, чашки с чаем, гости, забредшие на огонек. И над всем этим царит сама Наташа. Тонкая, изящная, красивая, в экзотическом платье (его особо не заляпаешь, оно и так, благодаря искусству индийских текстильщиков уже все в ярких пятнах), с умной улыбкой и меткой фразой, брошенной вскользь. Умеющая увидеть сотни оттенков в обыкновенной ветке сирени, которую притащили восторженные ученики. Умеющая «наполнить музыкой сердца и устроить праздники из буден».
— Я люблю, когда у меня в мастерской люди, — улыбается Наташа. — Я ведь в своей жизни много всегда много ездила, много преподавала, много общалась, много училась, много рисовала. Не знаю, скольких я научила держать в руках кисточку и сколько я изрисовала холстов. Был в старину такой художник. Его называли «быстрый Лука». Он тоже много путешествовал и много рисовал, в противоположность, например, Леонардо да Винчи, который рисовал долго, тщательно и медленно. Честь ему конечно и хвала, но рисовать одну Джоконду 20 лет — это не для меня. Я слишком порывистый человек и слишком ценю мгновение. Мы ведь живем именно здесь и сейчас. Прошлое уже прошло, будущее еще не настало, есть вот этот миг, вот это яблоко, вот этот солнечный луч, упавший на это яблоко, и это замечательно! Значит, скорее надо хватать кисточку, палитру и стараться поймать этот луч, эту мимолетную улыбку вечности. И надо быть уж очень несчастным и злым человеком, чтобы не суметь оценить все то богатство, которое нам даровано — эти сотни, тысячи, десятки и сотни тысяч таких мгновений.
И словно в подтверждение Наташиных слов, какой-то особенно золотистый луч заходящего солнца проникает вдруг в мастерскую, начинает играть на ручке чашки, которую сама же Наташа и расписала золотыми и серебряными звездами, запутывается в охапке колосьев, приготовленных для натюрморта, падает на медные наташины волосы, и я вдруг снова вижу это полыхание, как тогда, в дашином портрете. И вот уже светятся золоченые рамки картин, приготовленных для выставки, и старинные подстаканники, которые Наташа сегодня, не удержавшись, купила в антикварном, и чеканный браслет у нее на запястье.
— Ну, вот видите, — смеется художница, — нам опять сделали подарок. Смотрите внимательно и запоминайте, как все вокруг сейчас выглядит. Смотрите, смотрите, впитывайте.
В тот день я уходила из мастерской Натальи Письмак с особым чувством. Мне все чудился этот луч, эта улыбка вечности. Я все еще видела эти блики, разлетевшиеся по мастерской. И слышала музыку, которая уносит далеко ввысь. Туда, где рождаются все те бесчисленные мгновения, которые нам предстоит еще пережить.
Светлана Долганова